Затравить диссидента
Растерялись старейшины и первосвященники, услышав пророчество о том, что их зарежут и трупы бросят собакам. Не растерялся только начальник иерусалимского агитпропа: чтобы пресечь антипартийную вылазку на корню, он сколько было сил бил по физиономии Иеремии. И когда пророк замолчал, то немедля велел заковать его в колодки. Народу же было сказано, что мерзкий демагог сбросил маску пророка и показал свою сущность халдейско-вавилонского наймита. Который так обнаглел, что позволяет себе прилюдно вести пораженческую агитацию, подрывая авторитет горсовета. Раньше он был просто двурушником, но теперь выступил с открытым забралом против конституционного строя – за что и будет наказан. Назавтра был назначен народный трибунал для справедливого и скорого суда над предателем.
Но на следующее утро Иеремию расковали и освободили с извинениями за досадную ошибку: глава экспертного сообщества превысил свои полномочия. Всем горожанам было очевидно: у Иеремии в иерусалимской мерии – рука, и пальца в рот ему не клади. И суток не прошло, как вышел царский указ об освобождении из-под стражи. Глава синедриона ходил, как оплеванный. В придачу Иеремия, только освободившись из колодок, пришёл во главе досужих людей к нему в офис и громко проклял его лично и всех его потомков. Унизивший пророка лишится всего имущества, пойдёт в плен и умрёт в заточении. Более того: погибнут все, кто к нему хорошо относится. Проклятие капитальное: Иеремия сделал своего обидчика прокажённым в глазах людей. Впрочем, времена в Иерусалиме тогда были либеральные, и народ только посмеялся, слушая громкий скандал между публичными персонами. Сам главный политолог не стал сутяжничать с пророком по поводу своей пострадавшей чести, достоинства и деловой репутации – видимо понимал, что дело не выгорит.
Но Иеремии реакция главного демагога была не очень важна: у него начался тяжелейший психологический криз. За сутки ареста в колодках на свежем воздухе он пережил многое. И хотя сутки ареста – это ещё не концлагерь, но человек он был не сильный духом: этого было более чем достаточно, чтобы пробить психологическую защиту. Он наполняет воздух жалобами: «я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною» \Иер.20,7\. Несомненно, за сутки, пока Иеремия пребывал в колодках на площади, чернь иерусалимская показала себя с не лучшей стороны. Прослышав о скорой казни пророка, народ толпами приходил позубоскалить над поверженным. Но как же иначе? Ведь такова природа мелких и упрямых людишек: другими они быть не могут.
Но Иеремия глух к голосу мудрости, справедливо считая её рафинированным издевательством над собой. Он сомневается в правильности выбранного пути: ту ли стезю он выбрал? Проповеди не приносят ему никакого удовольствия и нередко превращаются в моральную пытку: «лишь только начну говорить я, - кричу о насилии, вопию о разорении, потому что слово Господне обратилось в поношение мне и в повседневное посмеяние» \Иер.20,8\. Иеремия не владел слогом и страдал некоторым косноязычием. Что естественно было предметом для шуток и острот. Но на шутки проповедник очень обижался, и вместо лекций сбивался на ругань с ёрниками, что ещё больше добавляло ему оскорблений и унижений – ибо нахалам только этого было и надо.
Добавило тяжёлых чувств и то, что все его многочисленные поклонники разбежались или примкнули к гонителям при первых же неприятностях. Иеремия основательно разочаровался в людях – и рана эта была ещё очень свежая. Он очень обиделся на Бога за то, что Он допустил такое с ним обращение. Появились снова мысли оставить служение, хотя он уже понимал, что это – не в его компетенции: «и подумал я: не буду я напоминать о Нём и не буду более говорить во имя Его; но было в сердце моём, как горящий огонь, заключённый в костях моих, и я истомился, удерживая его, и – не мог» \Иер.20,9\. Люди пошлые уверенны, что талант – это подарок Бога и страшно ему завидуют. Но это не подарок, а кнут в чистом виде. Просто Творец избрал эту особь, чтобы она выразила себя в определённых деяниях лучше, чем средний человечек. А для этого Ему не нужно задабривать человека – ведь он ненасытен в своих желаниях. Личность – это сплошное «дай мне» - и нет в этом греха, ибо так она устроена изначально. Потому талант нереализуемый превращает жизнь человека в каторгу: не делать то, к чему ты более всего приспособлен подобно попытке не дышать или жить с переполненным мочевым пузырём. Общий закон человеческой жизни прост: «работа делает свободным» - но люди одаренные чувствуют его очень остро.
Итак безуспешно кончилась попытка Иеремии бросить служение: от Бога нельзя отвернуться, когда Он говорит в душе твоей. Сколько может продержаться человек, богоборствуя? А ведь поводок, на котором сидит пророк, очень короткий. Оставив затею с бунтом против Вседержителя, пророк погружается в привычную атмосферу. Сказать, что она ядовитая – значит ничего не сказать: «ибо слышал я толки многих, угрозы вокруг» \Иер.20,10\. Везде, где бы он не проходил, останавливались разговоры и его провожали недоброжелательные взгляды. А вслед неслись нелесные пожелания. Он слышал угрозы и оскорбления идя в храм и идя из храма. А в самом храме, т.е. на рабочем месте, его ожидало коллективное издевательство. Ибо уличный народ неучёный и тёмный – а потому гадючий язык у него не развит. А вот политологи и эксперты – народ книжный и умный: тонкие издевательства их хлеб насущный. Иеремия должен был бы привыкнуть к угрозам, брани и насмешкам – но от природы имел шкуру тонкую, которая никак не могла задубеть под градом уничтожающей критики.
Однако это далеко не всё, что может коллектив сделать с инакомыслящим. Всеобщее презрение простая ругань вслед – мера недостаточная для пресечения распространения чуждых идей. Сам по себе факт нахождения такого человека на свободе есть подрыв авторитета властей предержащих. И в первую очередь той их ветви, что отвечает за души людские. По Иерусалиму ползли слухи один зловещее другого: будто бы Иеремия сколачивает пятую колонну в ожидании халдейско-вавилонских фашистов. И что он получит долю в имуществе разграбленного захватчиками города. И что помимо того, что он – генеральный секретарь партии национальной измены, так он ещё и страшный колдун. От его происков продолжается голод гибнут ни в чём не повинные люди. А ещё говорили, что он – сам сатана а облике человеческом. Экспертное сообщество показало себя во всей красе неукротимых демагогов: они в короткий срок так накрутили иерусалимского обывателя, что тот уже не мог понять: как этот человек вообще может ходить по земле?
Левые крикуны и политические уроды из агитпропа буквально юродствовали на площадях и кухнях: надо что-то делать, невзирая на то, что у Иеремии крыша в царской администрации. Надо найти способ элиминировать влияние предателей в аппарате управления законным образом: в конце концов ведь Иерусалим – это правовое государство. Жители города славились на весь Ближний Восток своей склочностью и патологической склонностью к сутяжничеству. Все от мала до велика писали доносы на брата своего; неистребимое племя юристов и стукачей процветало. И вот позор на вселенную: ходит по сему благословенному месту человек, которого все очень не любят! Активисты из общественных организаций буквально хватали за руки известных и уважаемых адвокатов и сутяг: «заявите, говорили они, и мы сделаем донос» \Иер.20,10\. Но самые прожженные стукачи не торопились с заявлениями: эти люди, закореневшие в нечестии сверх всякой меры, боялись трогать пророка. Штатные крикуны не могли смутить этих умных и острых людей. А глядя на них, и простые глупцы бездействовали: мало ли что может быть на свете? Лучше не торопиться и не слушать провокаторов.
Тем не менее, Иеремия отмечает, что добровольцы-активисты сторожили каждый его шаг: тогда не было камер слежения и прочей аппаратуры, и потому толпа патриотически настроенных граждан ходила за ним по пятам. Более того: у всех ранее относившихся к нему нормально пророк заметил странный интерес ко всем аспектам его деятельности: «все, жившие со мной в мире, сторожат за мною, не споткнусь ли я; может быть, говорят, он попадётся, и мы одолеем его и отомстим ему» \Иер.20,10\. Смотрели они за тем, что позволяло подвести его под монастырь законным образом: не ест ли скоромное и некошерное; не ходит ли к девкам; не предаётся ли содомскому греху; не получает ли гранты из Вавилона на антинародную деятельность? Критика существующего положения вещей ему в вину не вменялась: пророк по должности обязан оппонировать синедриону, чтобы начальство не сильно оторвалось от народа. Тотальная слежка продолжалась долго: уж если серьёзные люди берутся кого-то травить, то делают это на совесть. Но результаты были нулевые: этот телёнок продолжал бодаться с дубом, ни разу не показав свои человеческие слабости.
Сказать, что Иеремии все эти месяцы \если не годы\ было очень трудно – значит ничего не сказать. Иеремия пытался заниматься аутотренингом, ежеминутно утешая себя: все происки сограждан бессмысленны, ибо с ним Бог. И все противники его споткнутся и сильно посрамятся. Причём посрамление у них выйдет вечное. Он вверяет мщение Богу, а сам умывает руки. Казалось бы, такое рассудительное решение должно было принести мир в мятущуюся душу – но нет. Человек с разрушенной психикой на мир рассчитывать не должен. Иеремия в стиле Иова начинает проклинать всё, что имело отношение к его рождению: «Проклят день, в который я родился; день, в который родила меня моя мать, да не будет благословен!» \Иер.20,14\. Ибо нет у него сил терпеть издевательства ничтожных людей, отребия земли. Силы, чтобы вынести всегдашнее посмеяние человеков, может дать только Господь. И если Он в неизреченной благости Своей их не даёт – на то есть веские причины. Поводырь народа, предназначенного на геноцид и депортацию, не должен быть рассудительным человеком. Ибо только неврастеник может передать людям подлинный дух абсолютного отчаяния, которое уже ждёт их за воротами.
|
Оказывается удача отвернулась не от всех. На острове, в пойме реки, жил один чудак. Иначе не назовешь, потому что в Кыргызстане нет людей, которые бы строили дома посреди русла горных рек. Если кто по дурости и возводил раньше дома, их обычно сносило летними половодьями. Во время таяния ледников. Но почему, спросит дотошный читатель, до сегодняшнего дня стоит на острове дом вашего чудака? Потому что в верховьях реки лет тридцать назад построили водохранилище и разрушительные наводнения прекратились. В отличие от чочкосайцев – дыйкан (крестьян) наш островитянин (его звали Аваз) был инженером и, вероятно, что-то понимал в регулируемости стока реки. Но оговоримся сразу, инженером он был не настоящим. Его все называли «полу инженером», «полбанкой Авазом», вероятно с намеком на некоторую привязанность к полулитровым бутылкам водки, и из-за того, что он когда-то, не доучившись, бросил политехнический институт. «Полбанка Аваз» слыл в округе большим оригиналом из-за своей страсти к самому не популярному в нашей стране делу – изобретательству. По его словам он изобрел много чего (перечислять пальцев десятерых человек не хватит!), но этих самых изобретений, претворенных в жизнь, народ не видел. Поэтому к нему относились как к пустому человеку, балаболке, от которого проку нет. Жил «пол-инженера» бобылем со старушкой матерью, в саманной землянке, который и домом-то нельзя назвать, без электричества и без гражданства. «Как это так, без гражданства?» - удивитесь вы. Очень просто. Наша жизнь давно превратилась в сплошной анекдот! Аваз, когда меняли советские паспорта на киргизские, пошел в органы местной власти, а там ему заявили, что он житель Казахстана. Он, конечно, удивился, стал возмущаться, но ему показали карту – река два года назад поменяла русло и он со своим домиком-островком оказался за фарватером реки на стороне Казахстана. Лет через пять он снова обратился к властям (паспорт позарез нужен был), но теперь к казахским. И здесь он, бедняга, получил от ворот поворот – речной фарватер теперь ушел вправо! Тихий инженер-изобретатель тогда сильно осерчал и перестал ходить по инстанциям. «Зачем мне ваш новый суверенный паспорт? – говорил он знакомым чочко-сайским мужикам. – Меня устраивает старый, советский. Раз я никому не нужен и не понятно на какой земле мой дом, то считайте мой остров отдельной суверенной территорией. В подтверждение своих слов взял щит и намалевал большими буквами «СОВЕСТИСТАН». Потом прибил к большому дрыну и выставил над камышами острова. Так и торчит до сих пор этот щит всем на обозрение, никого не удивляя и не возмущая, ни с киргизской, ни с казахской стороны. А что особенного? Сейчас пишут и рисуют в газетах, показывают в кинотеатрах и по телевидению такое, что от стыда наша бабушка каждый раз хочет провалиться под землю. И нас, своих внучек, вместе со всем Чочко-саем «приглашает» провалиться за компанию. Но почему-то к ее призывам никто не прислушивается. От того, что всем по фигу?
А поселился Аваз на острове изначально, между прочим, не ради блажи какой-нибудь дурной, а с благородной целью, желанием осуществить главную мечту своей жизни – построить на реке мини-электростанцию. Причем, по словам непризнанного изобретателя, он ее задумал сделать настолько оригинальной конструкции, что, не смотря на маленький размер, такая электростанция сможет осветить типа Чочко-сая большой аил или даже районный центр. Здорово было бы, конечно, иметь свое автономное электричество, но разве такое бывает? Сколько помним в последние годы, постоянно наш аил сидит без света. Даже древние бабки теперь выучили мудреное слово «веерные отключения»! Никто никогда раньше не интересовался трансформаторами, автоматами высокого напряжения, а сегодня, когда они «горят» или «вырубаются» в любое время суток, все аильчане вызубрили их технические характеристики с гостовскими номерами и базарную стоимость. Мы в технике не соображаем, тонкостей авазовского изобретения описать не можем, но то что возится он на острове над своим агрегатом давным-давно подтвердить можем. Натаскал он к себе на остров железок со всей долины целую гору. Соорудил вначале трубу, по которой пропускал воду вроде бы на генераторы, но потом ему что-то в этой идее не понравилось, отказался. Построил систему колес, вращавшихся от напора воды, тоже потом разобрал. Сегодня у него крутился компактный роторный вал, гнавший воду мимо саманной будки, в котором было техническое сердце будущей электростанции, в сторону… огорода. Его «изобретение», размещенное в небольшой комнатенке 3х4м. стояло несобранным из-за отсутствия важных деталей. Таких, которых при всем желании на мусорной свалке не найдешь. Аваз чего только не делал, чтобы купить недостающие детали, но ничего не получалось. В него никто не верил, кредиты солидные учреждения не давали, частные спонсоры тем более. Вампир, к которому он обращался не раз, однажды, разозлившись, спустил на него собак. Когда у Самын появились шальные деньги один только Аваз не пошел к ней с поздравлениями и денег не стал просить. На то были причины. Когда-то они были одноклассниками и по рассказам людей Аваз серьезно был увлечен Самын. Что у них там произошло, история умалчивает, но Аваз, поссорившись с девушкой, окончательно переселился на остров и, замкнувшись в себе, долгое время общался с аилом в основном через мать. Самын тоже, говорят, сильно переживала разрыв, не раз ходила к нему на остров, пытаясь помириться, но все усилия оказались напрасными. Даже через много лет аильские сплетницы видели Самын, одиноко сидящую на берегу реки напротив острова и поющую свою неизменную «Мен мококмун». Вероятно эта песня имела какое-то важное значение для них обеих, потому что по киргизскому радио она несколько раз звучала по просьбе одного и того же радиослушателя Аваза Каимова. У Самын радиоприемника дома не было, но всегда находилась какая-нибудь «доброжелательная» подруга, не без ехидства сообщавшая ей об этой заявке. Шло быстротечное время, а бывшие одноклассники никак друг к другу не клеились. Видать, преграда между ними была намного большая, чем обыкновенная река. До тех пор пока Жулик не вывалил в речку, украденные у Акимыча деньги.
Доллары по счастливой случайности, попав на роторный вал, очутились с водой на огороде. Обнаружила их мать Аваза невзначай. Не будь рядом она, доллары уплыли бы дальше по протоке на большое течение. Прибежала старая женщина к сыну обрадованная, разложила мокрые купюры перед ним:
- Сколько ты не брыкался, не хотел идти к ней, а она все равно своего добилась. Гляди, какой она тебе по воде привет прислала! Это тебе не прежние записки на дощечках и фанерках…
- Мама, перестань! – взмолился Аваз. – Пусть весь аил утонет в ее деньгах, а я все равно от нее ни копейки не возьму!
- Ты дурак и с возрастом не умнеешь! – в сердцах воскликнула мать. – В конце концов ты сам виноват, что она стала рожать от других мужчин. После армии нечего было выяснять от кого ее ребенок! Я тоже виновата, поверила сплетням и отвергла своего единственного внука. Мёкё же потом стал твоей копией. Все в аиле об этом говорят! Только ты этого не хочешь замечать! Нас по справедливости наказал Аллах, что мы оказалась на этом проклятом острове.
Мать отошла в сторону, и больше не сдерживаясь, горько заплакала. Сын всегда расстраивался, видя ее слезы. И сегодня, схватив кувалду, он с остервенением начал крушить свое изобретение на верстаке. Пару раз попал и по долларам. Мать, испугавшись, сразу же перестала плакать, подбежала к сыну и, загораживая спиной деньги, разложенные на верстаке, умоляюще заговорила:
- Успокойся, сынок! Прости старую дуру! Не ломай свой «элэктир из?б?р?т», тебе, увидишь, люди потом спасибо скажут. Давай поедем завтра в город, купим то, что тебе нужно для продолжения работы. А деньги можешь в руки не брать, я буду расплачиваться…
|