Недизъюнктивная ностальгия
|
|
Стоят январские морозы А в небесах бушуют грозы И слышны пьяные угрозы - Война поэзии и позы О прошлом будущего грёзы В небытие ушли колхозы Гудят прощально паровозы В стеклянной банке вянут розы И на глаза явились слёзы И вспомнились труды Спинозы |
Ночью в спальне начиналась особая жизнь. Она выражалась, прежде всего, в особом ощущении, наступавшем после того, когда все дети заснут. Ты вроде бы и среди себе подобных, но, с другой стороны, безмерно одинок.
Это ощущение усиливалось загадочным, мистическим феноменом: молчаливо бегущими по стенам проекциями свилевых стекол. (Эта тоскливая ситуация повторится через восемь лет – в больнице, куда я попаду с воспалением легких…) Но эти ощущения не описать – их надо пережить…
И полным контрастом этой грусти являются безумства, устраиваемые детворой в состоянии ощущения полной свободы. Тогда в спальне начинается настоящий содом с бросаним подушек. И тут я хулиганил просто свирепо: мне удавалось две-три подушки забрасывать на высокие кафельные отопительные печи – в невысокое пространство между печью и потолком. И уже когда шум был слышен за несколько кварталов, прибегала воспитательница, как-то наводила порядок и длинной шваброй с трудом стаскивала с двух печей заброшенные туда подушки…
Из трех новогодних праздников с елкой и Дедом-Морозом (1945, 1946, 1947) запомнился, по-видимому, только последний. Больше всего запомнился, конечно, бумажный пакет с диковинными подарками – мандаринами и шоколадными конфетами. А еще от детского сада навсегда осталась память о бутерброде с красной икрой. Но в связи с каким праздником, точно сказать не могу. Через четверть века икра появится и в нашем доме, но ощутить ТОТ вкус я уже не смогу никогда…
Благодаря одному курьезному случаю, я запомнил один из дней лета 1945 года (мне было четыре года). Помню два просторных летних помещения типа теплиц с большими шестнадцатистекольчатыми (4 х 4) окнами на большом участке с чУдным разнотравьем – ромашки (нивяник), одуванчики, раковые шейки (горец змеиный)… Перед домами – длинные дощатые столы со скамейками; множество детей моего возраста. Вдали от домов мама стирает белье в оцинкованном корыте. Я гуляю в другой стороне участка. Вдруг я почувствовал, что мои штаны стали наполняться чем-то нехорошим. Я поковылял к маме и рассказал ей о своей беде. И она отвела меня почему-то не в помещение детсада, а к нам домой – в дачу №25, которая находилась всего через квартал отсюда. Через много лет я узнАю заброшенное, никому не принадлежащее место этого летнего детсада в Новой Деревне. Но впечатление от него будет уже совсем другим…
Отдельным эпизодом запомнилась большая женская баня в Москве, куда меня, четырехлетнего, мама взяла с собой. Удивляли не женщины, а заполненное паром серое бетонное помещение – серые скамьи, серые перегородки, серые шайки…
Каждую субботу мы с мамой возвращались домой из московского садика на Красносельской. Обычно мы садились в первый вагон метро, а потому к выходу на Комсомольской нужно было идти через всю станцию. И я всегда уговаривал маму идти не по низу, мимо поездов, а по верху, по балюстраде над поездами, откуда было хорошо видно все, что происходило внизу. Запахи московского метрополитена того времени тоже остались в моей памяти навсегда. Стенки вагонов были не гладкими, а оклеенными желто-зелеными ребристыми обоями в елочку.
Особое место в моих воспоминаниях о раннем периоде жизни занимает, конечно же, природа. Так, еловый лес, что начинался от длиннющего деревянного моста через Серебрянку, был не только с правой (южной) стороны, но и с левой, где за десять лет он сошел на нет. А ели с правой стороны подступали к самому мосту, и тропа наверх, к Ярославке, все время пролегала под плотными еловыми ветвями.
Дачи с номерами до 15-й включительно находились по левую сторону дороги, территориально сливаясь с Новой Деревней. А первая дача с правой стороны в 1944 году была наша – 25-я. Дачи с номерами 16-23 появились после 1950 года, и только дача №24 появилась в 1946 году. Для ее постройки (весной) в молодом ельнике вокруг нашего дома пришлось прорубать дорогу и вырубать поляну – как под черновой сруб, так и под саму дачу. Воздух был насыщен запахом еловой смолы, молодой зеленой хвои и сосновыми бревнами. Несколько раз я подходил к срубу и смотрел, как ловко плотники орудуют топорами и как с помощью отвеса и уровня проверяют точность работы.
Летом в конце прорубленной в ельнике дороги начали копать новый колодец с бревенчатым срубом, поскольку до аналогичного колодца в Новой Деревне было бы ходить уже далековато. Минутная картинка строительства – и я на всю жизнь запомнил, как копают колодцы.
До самого конца сороковых годов дома в Дзержинце использовались по существу по-дачному – никаких огородов еще не было. Природа была исключительно чистая. По дороге город–Ярославка машины практически не ездили. По осени все пни вокруг дома покрывались опятами. Один такой пень рос вплотную к крыльцу, и мама собирала опята, практически не выходя из дома.
Первым соседом по дому в моей памяти осталась тетя Тоня. Они с мужем поселились в среднюю комнату году в 1946-м. Однажды, когда я был предоставлен самому себе, она увидела меня в коридоре и спросила: «А хочешь супу?» Я застеснялся, но, увидев, что ни мамы, ни отчима поблизости нет, робко согласился. Суп был негустой, но зато на настоящем мясном бульоне. «Вкусно?» – спросила она. Так в первый раз в жизни я услышал это загадочное слово «вкусно». Я ответил: «Да», хотя о значении слова лишь догадывался.
Круг общения моих родителей был по существу нулевым. Единственно, с кем общался Петр Денисович, была немка Анна Францевна. Помню, что однажды мы к ней заходили. Весь темный дом снизу доверху был забит уникальными книгами и журналами конца 19-го – начала 20-го века. Время на дворе было лихое, и за подобные книги можно было угодить на полную катушку. А тут книгам представилась возможность выполнить свою посмертную миссию: разводить огонь в печи, ибо никакого иного заменителя растопки не было. И Бабухин большими пачками приносил великолепный иллюстрированный журнал «Нива» и литературные приложения к нему для… растопки печи. Но до того я их просматривал, и в мою память врезались картины из жизни дореволюционной России. Из всей этой роскоши осталось лишь полброшюры какого-то приложения к «Ниве» с шашечными задачами…
|
|
|
|
| * * *
Не рви меня, прошепчет сныть,
Тебе навею золотые, Необычайнейшие сны О чуде бытия России. Тебе поведаю о трёх Дорогах – выберешь любую. Не рви меня, я не горох, Я древней тайной существую. И я подумал о годах, Где Китеж был кристаллом смысла. И о неведомых мирах, О виноградных янтарях, О пышносотканных шатрах Любви, когда слова и числа Соединятся в небесах. |
|
ПО МОТИВАМ ДЖ. ГЕРБЕРТА
Пришли домой - дверь не открыть.
Ключ провернулся много раз подряд. Что…воздух лестницы их стонами прорыт? Навряд. Приедет МЧС, откроют дверь, В умение других поверь. И всё же – кто ты, человек? Устройство мыслящее из воды и мяса? Жемчужина иль мыслящий тростник? Был у меня четверг Как век – событий масса, Обогатился мой язык. Язык – он лжец И провозвестник истины, которой Должны служить. Янтарный мозг постигнет нечто наконец, Избавленный от вздора. Герой продолжит жить. Но человек – он непонятен сам себе – Был офицер, стал киллер. О чём толкуют Герберт или Шиллер? Стихи помогут хоть кому-нибудь в судьбе? Плотноуложен в гроб Как циркуль в готовальню – А был для бабки повивальной Объектом некогда, стать трупом чтоб. Он капля – человек. А океан велик, Вселенной океан, Всех звёзд и судеб, всех камней и башен… Чтоб человек усвоил космоса язык, От ветхой древности уйти обязан, скважин В душе не оставляя злу. Уйти Вверх по небесному пути. |
